Черные кувшинки - Страница 40

К оглавлению

40

«Кто?

Кто?

Кто?

Кто?»

Фанетта перевернула лицевой стороной свою картину с ведьминой мельницей, поставила ее на стул и, ни слова не говоря, поднялась в свою комнату. Она слышала, как внизу плачет мать. Как всегда.

«Слезы, мама, это не ответ».

Фанетта знала, что завтра ни одна из них не заговорит о том, что случилось вечером. Мать просто вытрет доску.


Настала ночь.

«Наверное, сейчас около полуночи. Мама давно спит. Ей рано вставать. Порой, когда я встаю, она уже успевает вернуться с работы.

Окно моей комнаты выходит на Водонапорную улицу. Улица идет под наклон, и даже со второго этажа земля видна чуть ли не в метре от меня. Если захочу, я могу выпрыгнуть из окна. По вечерам я часто разговариваю из своей комнаты с Винсентом. Винсент гуляет допоздна. Его родителям на это наплевать. А вот Поля вечером из дома не выпускают».

Фанетта плакала.

«Винсент стоит на улице и смотрит на меня. Просто так. Лучше бы на его месте был Поль. Поль меня понимает. Поль умеет со мной разговаривать. А Винсент только слушает. Он только и умеет что слушать.

Я рассказала ему про отца. Известно мне немного. Мама забеременела совсем молодой. Иногда мне кажется, что я дочь какого-то американского художника, от которого мне достался в наследство талант, и что мама позировала ему обнаженной. Мама была красивой, очень красивой, у нас в альбоме есть ее фотографии. Есть и мои, на которых я совсем маленькая. Но ни одной фотографии отца».

Винсент внимательно слушал. Фанетта свесила из окна руку, и он ее крепко пожал.

«Я продолжала рассказывать. Наверное, мама и отец влюбились друг в друга — как говорят в таких случаях, потеряли голову от любви. Они оба были очень красивые. А потом отец ушел, и мама не сумела его удержать. Может, она не знала, что ждет ребенка? А может, она даже не знала, как фамилия отца? Или любила его слишком сильно, чтобы удерживать? Может, мой отец был хорошим человеком, и если бы узнал о моем существовании, то остался бы и воспитывал меня, но мама любила его слишком сильно и ничего ему не сказала, чтобы не сажать его в клетку?

Все это очень сложно, Винсент, но по-другому не бывает. Что-что? Тогда откуда во мне эта тяга к рисованию? И желание умчаться отсюда куда-нибудь далеко? Откуда у меня в голове все эти мысли и мечты?»

Винсент сжимал руку Фанетты. Сжимал слишком сильно. Браслет в виде цепочки, который он не снимая носил на запястье, врезался ей в руку, как будто Винсент хотел, чтобы его выгравированное на пластинке имя навсегда отпечаталось у нее на коже.

«А иногда, глядя вечером, как тучи наползают на луну, я говорю себе, что мой отец — богатый мерзавец, к которому мать ходила делать уборку. Что если я встречу его на улице Клода Моне, то даже не узнаю, что это мой отец, а он будет знать, что я его дочь? Жирная сволочь! Он трахал мою мать и заставлял ее проделывать всякие непотребства. Может, он даже втихаря подсовывает ей деньги? Бывает, я на улице перехватываю на себе взгляд незнакомого мужчины, и мне становится так тошно, хоть вой. Но про это я Винсенту не говорила».

Сегодня тучи луну не закрыли.

— Мой отец был просто прохожий, — сказала Фанетта.

— Ну и что? — ответил Винсент. — Не думай о нем. Я же здесь.

— Просто прохожий. Заглянул на минутку и пошел себе дальше. Я в него. Я тоже отсюда уйду.

Винсент сжал ее руку еще крепче.

— Я здесь, Фанетта. Я здесь. Я здесь…


В двух шагах от них, на Водонапорной улице, Нептун гонялся за ночными бабочками.


ДЕНЬ ВОСЬМОЙ
20 мая 2010 года
(Комиссариат Вернона)

СТОЛКНОВЕНИЕ

30

Лоренс Серенак пребывал в веселом настроении. Время от времени он заглядывал через стекло в комнату 101 — самое большое в комиссариате Вернона помещение, служившее допросной. В допросной спиной к нему сидел Жак Дюпен, нетерпеливо барабаня пальцами по подлокотникам кресла. Серенак на цыпочках отошел от окна и заговорщически шепнул Сильвио Бенавидишу:

— Пусть еще немножко помаринуется.

Он потянул помощника за рукав.

— Вот чем я горжусь больше всего! — провозгласил он. — Какая мизансцена! Вот увидишь, Сильвио!

Они снова вернулись по коридору к допросной.

— Сколько всего, Сильвио?

Бенавидиш не сдержал улыбки:

— Сто семьдесят одна пара! Четверть часа назад Мори притащил еще три.

Серенак еще раз заглянул в комнату 101. Полицейские свалили в ней все сапоги, накануне временно конфискованные у жителей деревни. Сапоги высились кучами по всем углам, лежали на столах и на полках, на стульях и подоконниках, сияя разноцветной резиной — от флуоресцентно-желтой до пожарно-красной, хотя в их пестрой гамме доминировал классический цвет хаки. Сапоги были рассортированы по степени изношенности, размерам и моделям. К каждому была прикреплена бирка с именем владельца.

Серенак ликовал:

— Сильвио, надеюсь, ты не забыл их сфотографировать? Обожаю такие трюки! Нет ничего лучше, чтобы довести клиента до нужной кондиции! Это же практически произведение современного искусства. Ты со своими семнадцатью грилями должен заценить идею!

— Я ценю, — не поднимая головы, пробормотал Бенавидиш. — С эстетической точки зрения выглядит впечатляюще. Хоть выставку устраивай. Хотя…

— Сильвио, какой же ты зануда!

— Знаю.

Бенавидиш перебирал в руках стопку бумажных листов.

— Извините, но я, наверное, слишком серьезно отношусь к профессии полицейского. А вас, патрон, еще интересует расследование?

40