Черные кувшинки - Страница 55

— Хорошо, оставим тему воровства, — сказал инспектор, голос которого зазвучал чуть более уверенно. — Но разве Моне не мог продать или просто подарить кому-то часть своих работ?

— Местная пресса писала о проведении вещевой лотереи, главным призом в которой была подаренная организаторам картина Моне. Выручка от лотереи пошла на строительство больницы в Верноне. Счастливчику, вытянувшему заветный билетик, она досталась за пятьдесят сантимов — в ценах того времени, разумеется. Но таких случаев исчезающе мало. Видите ли, нельзя сказать, что жители Живерни приняли Клода Моне с распростертыми объятьями. Ему приходилось торговаться за каждый клочок земли для своего сада, за каждый стог сена, который рачительному хозяину не терпелось убрать в сарай, не дожидаясь, пока живописец закончит картину. Но больше всего нервов художнику стоило разрешение повернуть русло ручья, чтобы наполнить водой пруд с кувшинками. Моне без конца платил жителям деревни. Заплатил, чтобы напротив его сада не стали строить фабрику по производству крахмала. Заплатил, чтобы достижения прогресса не проникли за ограду его усадьбы. Нетрудно предположить, что среди деревенских нашелся хитрец — член муниципалитета или просто крестьянин, — быстро сообразивший, что вместо нищенской суммы в пятьсот франков гораздо выгоднее выпросить у мастера какую-нибудь картину. Я знаю, специалисты не очень-то верят в сделки подобного рода между художниками и местными жителями, но разве мы можем исключить вероятность того, что среди аборигенов все-таки попался хотя бы один, кому достало любопытства заинтересоваться если не искусством как таковым, то хотя бы рыночной стоимостью картин? Разумеется, Моне подарил бы такому одну из своих работ… У него просто не было бы выбора. Кстати, вы видели в Живерни, неподалеку от усадьбы Моне, такую странную мельницу? Она называется мельница «Шеневьер». Каждый раз, когда я бываю в деревне, смотрю на нее и вспоминаю знаменитую картину Теодора Робинсона «Папаша Троньон»… Так вот, владельцу мельницы ничего не стоило шантажировать Моне — ручей-то протекал через его участок. Не договоришься с мельником — не будет тебе никаких кувшинок!

Сильвио Бенавидиш быстро понял, что записать рассказ хранителя не успеет, и старался запомнить из него как можно больше.

— Вы это серьезно?

— По-вашему, молодой человек, я похож на шутника? Знаете, в мире полно кретинов, именующих себя охотниками за сокровищами и готовых мчаться на другой край земли ради трех золотых монет. Будь у них побольше ума, они бы приехали в Живерни и обшарили чердаки окрестных домов. Конечно, я в курсе всех слухов… Утверждают, что Клод Моне уничтожал полотна, если находил их неудачными. Так же он поступал со своими ранними работами. Он так боялся, что после его смерти торговцы накинутся на его незаконченные картины или наброски, что в тысяча девятьсот двадцать первом году сжег у себя в мастерской все холсты, которыми был недоволен. Но не думаю, что, несмотря на все принятые мастером предосторожности, нигде в мире не сохранилось хоть одно полотно кисти Моне. Всего один старый забытый холст. На который сегодня можно купить остров в Тихом океане.

Хранитель перешел в следующий зал и окинул свирепым взором смотрительницу, которая, вместо того чтобы с благоговением взирать на пурпур мантии кардинала, допрашивающего на полотне Делароша Жанну д’Арк, изучала красный лак у себя на ногтях.

— Еще одно, — сказал инспектор. — Вы упомянули Теодора Робинсона — художника-импрессиониста и друга Клода Моне. Что вы можете сказать о фонде, носящем его имя?

— Почему вас это интересует? — прищурился Гийотен.

— В расследовании без конца всплывает этот фонд. Как ни странно, но многие персонажи, прямо или косвенно связанные с нашим делом, имеют к нему то или иное отношение.

— Что конкретно вы хотите знать?

— Ничего особенного. Просто ваше мнение.

Хранитель чуть поколебался, словно подыскивая нужные слова.

— Как бы вам это объяснить, инспектор… Это довольно сложная история. В принципе, ассоциации подобного типа не преследуют никаких корыстных целей. Подождите, попробую показать на другом примере. Допустим, у нас есть ассоциация помощи беднякам. Парадокс ее существования заключается в том, что при снижении числа бедняков падает и потребность в ее услугах. Иными словами, чем лучше работает ассоциация, тем быстрее она начнет хиреть. То же самое относится к антивоенным фондам. Установление прочного мира на земле будет означать кончину этих фондов.

— А врач, который слишком хорошо лечит больных, рискует остаться без работы?

— Совершенно верно, инспектор.

— Это мне понятно. Но при чем тут фонд Робинсона?

— У фонда Робинсона есть свой девиз. Они называют его «три „про“». Про-цветание, про-текция, про-движение. Великолепный девиз — звучит одинаково гордо на самых разных языках. Чем занимается фонд? Он ищет по всему миру произведения искусства, покупает их, а потом продает. Кроме того, он вкладывает средства в юные таланты: точно так же покупает их, а потом продает.

— И?

— Талант, инспектор, штука специфическая. Картина — это не пластинка и не книга. Доходы художника не зависят от количества проданных экземпляров. Как раз наоборот, и именно на этом построена вся система. Картина стоит тем дороже, чем дешевле все остальные. В условиях честной конкуренции между искусствоведами, школами и галереями все обстоит прекрасно. Но стоит какой-либо ассоциации стать монополистом, как все меняется. Схватываете?